Блэк рэббит находка

Состав ансамбля менялся от выступления к выступлению, что определялось текущими возможностями и занятостью участников. Юристы бренда подали возражение Может, тебе тоже повезет.

Я искал универсальные принципы построения сюжета, но нашел нечто большее — принципы жизни. Я убежден, что путешествие героя — это учебник жизни, настоящее пособие в искусстве быть человеком. Идея путешествия героя — не порождение ума, а просто наблюдение.

Это признание красоты замысла и тех принципов, которые задают образ жизни и повествования, подобно тому как физические и химические законы предопределяют происходящее в физическом мире. Невозможно не чувствовать, что путешествие героя существует как некая реальность, платоновская идеальная форма, божественный первообраз.

И на его основе можно создать бесчисленные вариации, каждая из которых несет в себе черты изначальной модели. Путешествие героя — модель, которая распространяется не только на параметры, характеризующие нашу действительность. Кроме всего прочего, она отражает процесс создания мифологического путешествия как необходимой части истории, радости и разочарования, которые выпадают на долю писателя и путь, который проходит душа на протяжении жизни.

Книга, исследующая эту модель, естественным образом вбирает в себя ее многозначность. Я задумывал «Путешествие писателя» как практическое руководство для писателей, однако это не мешает читателю почерпнуть жизненные уроки, которые несут в себе мифы и сказки всех времен и культур. Некоторые даже использовали книгу как своего рода географический путеводитель, позволяющий предсказывать подъемы и падения, ожидающие каждого путешественника в общепринятом смысле слова.

Мне не раз приходилось слышать, что, прочитав «Путешествие писателя», человек ощутил на себе влияние, выходящее за пределы искусства рассказа или сценария.

Многие смогли разобраться в собственной жизни, почерпнули полезные метафоры и взгляд на вещи, язык или принципы, позволившие им выявить проблему и найти выход. В испытаниях мифологических и литературных героев они узнали свои трудности и поверили в действенность проверенных стратегий выживания, достижения успеха и счастья.

Многие читатели нашли в моей книге подтверждение собственных мыслей. Время от времени я встречаю людей, которые имеют представление о путешествии героя, но при этом не слышали такого термина. Когда их знакомят с этой универсальной сюжетной основой, они испытывают радость узнавания, соотнося повествовательные модели с собственным читательским, зрительским и жизненным опытом.

Я ощутил то же самое, впервые взяв в руки книгу Кэмпбелла «Тысячеликий герой» A Hero with a Thousand Faces и услышав, с какой страстью он рассказывает о ней. В свою очередь, Кэмпбелл испытал подобный восторг, первый раз придя на лекцию к Генриху Циммеру, который стал его учителем и помог ему понять, что мифы — не абстрактные теории и не простое отражение причудливых верований древних людей, а функциональные модели, позволяющие нам разобраться в самих себе.

Первоначально я стремился, отталкиваясь от возвышенных теорий, подготовить простое и доступное руководство по писательскому мастерству. И я рад, что, по мнению многих читателей, у меня это получилось. Сценаристы, будь то опытные мастера или новички и студенты, признали мою книгу хорошим подспорьем в работе: она помогла им осознать принципы, которые они чувствовали интуитивно, а также снабдила их новыми понятиями и идеями для создания собственных сюжетов.

Продюсерам и режиссерам мое руководство пригодилось при разработке и реализации проектов в кино и на телевидении. Охотно использовали книгу в своей работе писатели, авторы театральных пьес, актеры и педагоги. К моей радости, в Голливуде моя книга снискала репутацию классического учебника по сценарному мастерству.

Секретное оружие России / Шокирующее расследование

Журнал Spy даже назвал ее «новой библией киноиндустрии». Кинодеятели и студенты из разных уголков мира проявили интерес к моей книге и оценили ее как полезное руководство по построению сюжета и по выявлению слабых мест.

Помимо тех, кому она предназначена в первую очередь, к ней обращаются школьные учителя и педагоги исправительных учреждений, психологи, специалисты по рекламе, создатели видеоигр, а также ученые, исследующие мифологию и массовую культуру. Я убежден, что принципы путешествия героя уже повлияли на конструирование сюжетов и еще большее влияние окажут в дальнейшем по мере того, как сценаристы станут прибегать к ним все более осознанно.

Благодаря Джозефу Кэмпбеллу инстинктивно ощущаемые законы жизни, укорененные в структуре повествования, получили четкую формулировку. Он записал неписаные правила, и, похоже, это стало стимулом для авторов, побуждающим их браться за более сложные задачи и совершенствовать сценарии. Порой я замечаю, что авторы не просто берут на вооружение его идеи, но даже обыгрывают кэмпбелловский язык в сценариях и пьесах.

Повсеместное распространение знаний об универсальных повествовательных моделях имеет и оборотную сторону: владея стереотипом, можно бездумно множить клишированные продукты, утомляющие аудиторию своей предсказуемостью. Однако, если, усвоив представление о мифологических структурах, писатель или сценарист воспроизводит их в свежих и неожиданных комбинациях, он может придать вечным мотивам новую, оригинальную форму.

Чтобы создать мощный самолет, нужен мощный враг. Разумеется, некоторые аспекты книги вызвали вопросы и возражения со стороны читателей. По-моему, если идеи вызывают споры — это прекрасно. К тому же, с точки зрения дальнейшего развития концепции, критика гораздо продуктивнее похвал. Порой написание книги, как сказал историк Пол Джонсон, — единственный способ систематически и целенаправленно изучить свой предмет.

Анализ отзывов, как положительных, так и отрицательных, — часть такого исследования. После года, когда было выпущено первое издание, я продолжал сотрудничать со сценарными отделами компаний Disney, Fox и Paramount, где имел возможность апробировать свои концепции путешествия героя. В чем-то они оказались действенными, а в чем-то требовали корректировки.

Мои представления о том, что делает сценарий удачным, прошли испытание на суровой арене голливудских студийных совещаний и мирового кинематографического рынка.

Надеюсь, что вопросы и замечания, высказанные моими уважаемыми коллегами, а также реакция зрителей помогли мне многое переосмыслить. Кроме того, после выхода «Путешествия писателя» я не прекращаю выступать с лекциями далеко за пределами Голливуда.

Национальные вкусы и характер мышления ставят под вопрос многие стороны понятия «путешествие героя». Каждая культура по-своему воспринимает его, некоторые аспекты встречают сопротивление и получают новую формулировку или смысловые оттенки. Теперь теоретический каркас прошел основательную проверку под разными углами зрения, отчего, надеюсь, книга только выиграла.

Прежде всего я должен ответить тем художникам и критикам, которые принципиально возражают против самой концепции путешествия героя, утверждая, будто она сводится к формуле, предложенной для механического воспроизведения.

Мы подошли к точке серьезного расхождения в теории и практике творческого процесса. Многие писатели и сценаристы считают, что их труд не следует подвергать анализу и что никаким учебникам и учителям не под силу взрастить художника — его формирует лишь самостоятельный эксперимент. Некоторые представители творческих профессий предпочитают избегать системного мышления, отвергая принципы, идеалы, школы, теории, модели и схемы.

Они утверждают, что творческий процесс интуитивен, его не постигнешь с помощью жестких правил и не сведешь к формуле. И они не ошибаются. У каждого художника есть такой уголок — святая святых, где не действуют никакие директивы и важен только голос сердца.

Но и неприятие принципов — тоже своего рода принцип, и даже те, кто говорит, будто отрицает любые предписания, автоматически следуют хотя бы такому: «Избегай готовых формул, не принимай на веру никаких моделей, сопротивляйся логике и традиции». Художники, отвергающие сложившиеся каноны, на самом деле зависят от них. Ведь волнующая новизна их работ воспринимается именно благодаря контрасту с устойчивыми клише.

Тем не менее сторонники ничем не ограниченной творческой свободы почти всегда встречают непонимание со стороны широкой аудитории. Лишь очень немногие способны воспринимать нетрадиционное искусство, поскольку оно по определению избегает всеми узнаваемых схем и алгоритмов. Художники-революционеры получают признание главным образом в профессиональном кругу, а этот круг всегда и везде достаточно узок.

Для того же, чтобы воздействовать на массового зрителя, необходимо использовать более или менее знакомые ему формы. Люди ждут их и получают удовольствие, если таковые предстают перед ним обновленными и переосмысленными, а не следуют абсолютно предсказуемым формулам. На другом полюсе находятся большие голливудские студии, работающие для широких слоев населения. В студии Disney я наблюдал применение простейших правил, соответствующих вкусам массовой аудитории.

Например, герой должен был чувствовать себя «как рыба, вынутая из воды». Люди, которые в ту пору руководили компанией, считали, что прежде всего важно задать правильные вопросы о сюжете и героях: какова тема мультфильма?

Есть ли в нем конфликт? Иллюстрирует ли он какую-то общеизвестную истину «Не суди о книге по обложке» или «Любовь побеждает все»? Представлены ли в истории побуждения и поступки, позволяющие зрителю соотнести себя с ними? Предлагается ли зрителю перенестись в неизведанный мир или по-новому взглянуть на знакомые места? Есть ли у персонажей убедительная предыстория и понятные для зрителя мотивы? Реалистично ли показана их эволюция? Правдоподобны ли их эмоциональные реакции?

Следовать определенным стандартам в оценке сценария и работе над ним необходимо хотя бы уже в силу масштабов производства: средняя голливудская студия одновременно разрабатывает от ста пятидесяти до двухсот проектов. Дополнительные ресурсы требуются для рассмотрения тысяч предложений, поступающих ежегодно. Чтобы справиться с таким объемом материала, приходится применять некоторые технологии массового производства, в частности стандартизацию.

Но делать это надо с осторожностью, памятуя об индивидуальных художественных особенностях конкретного сценария. Такое количество историй, которые надо донести до зрителя, подразумевает тысячи профессиональных коммуникаций, и здесь важнейшим инструментом становится стандартизированный язык.

Его никто никому не навязывает, но каждый, кто занимается этим делом, невольно усваивает его. Постигая ремесло, новички быстро впитывают терминологию, понятия и принципы, передаваемые режиссерами и сценаристами из поколения в поколение. Наличие универсального языка обеспечивает быстрый обмен идеями.

Между тем жизнь не стоит на месте, и интеллектуальный багаж кино обрастает новыми терминами и концептами. Молодые специалисты перенимают методы работы и философию своих старших коллег, подчиненные учатся у начальства. Всякое новое понятие, меткое выражение или практический прием подхватывается и передается дальше, становясь частью корпоративной культуры конкретной студии и профессиональных знаний вообще.

Особенно это касается уроков мудрости, которые способствовали удаче проекта. Концепция путешествия героя стала практически общепризнанной, и ее языком и принципами сознательно руководствовались многие кинематографисты, создавшие популярнейшие фильмы. Однако ни в коем случае нельзя забывать о риске злоупотребления клише. Слепое следование модным теориям способно превратить искусство в конвейер.

Бездумное, поверхностное понимание метафорической системы путешествия героя и необоснованное применение без учета специфики ситуации непродуктивно. Алгоритм, описанный в моей книге, — это форма, а не формула, ориентир и источник вдохновения, а не догма. Еще одна опасность стандартизации языка и методов заключается в том, что при современной машинерии массового производства все это увеличивает угрозу нивелировать национальное своеобразие кино разных стран, лишив зрителя прелести необычайных путешествий в неизведанное.

Художники всего мира противостоят «культурному империализму», агрессивному экспорту голливудских клише, вытесняющих национальные традиции. Американские ценности и эстетические представления Запада, по мнению многих аналитиков, становятся общемировыми. Эта проблема коснулась и европейцев в связи с тем, что страны с разными культурами стали членами Евросоюза. Поскольку местная аудитория не настолько обширна, чтобы окупать все растущие затраты на производство, кинематографисты стараются придумывать универсальные истории, которые могут произойти где угодно.

Это европейский ответ крупным американским кинокомпаниям, царящим на мировом рынке. Многие при этом изучают и даже используют голливудские технологии, опасаясь в то же время за судьбу собственных национальных традиций. Можно ли сказать, что концепция путешествия героя — орудие культурного империализма? Да, если ее наивно интерпретировать, слепо воспроизводить и бездумно применять.

Но она может с успехом использоваться в любой стране, если делать это с умом, стараясь отразить неповторимые особенности местной природы и людей.

Как я заметил, о культурном империализме особенно много говорят в Австралии — вероятно, сказалось то, что эта страна на протяжении долгого времени была вынуждена отстаивать свое право на независимость.

Испытывая влияние и со стороны Англии, и со стороны Америки, и со стороны Азии, австралийцы создали при этом свое, независимое от всех этих стран, кино, впитавшее таинственную энергию их материка и населявших его коренных племен. Австралийцы обратили мое внимание на скрытые культурные предпосылки моей трактовки путешествия героя.

Хотя у этой концепции есть универсальное вневременное содержание, актуальное в любой стране, тем не менее ее прочтение в Америке и на Западе может расходиться. Например, Голливуд явно тяготеет к хеппи-эндам и очевидным выводам, тенденции показывать зрителю храброго и добродетельного героя, чьи индивидуальные усилия способны победить всякое зло.

Мои австралийские коллеги помогли мне понять, что счастливые финалы, пользующиеся неизменным успехом на рынке, соответствуют далеко не всем национальным философиям. Голливудский стиль опирается на некоторые специфические посылки, хотя это и не всегда заметно с первого взгляда. Путешествуя по миру, я узнал, что в Австралии, Канаде и многих европейских странах государство выделяет кинематографистам субсидии — в том числе и с целью сохранения уникальных национальных традиций.

В каждом регионе или штате работает небольшая студия, где пишутся сценарии и снимаются как теле-, так и кинофильмы. В Америке остается только мечтать о своеобразном децентрализованном Голливуде, в работе которого на равных правах участвовали бы все штаты, создавая проекты собственными творческими силами, а также выделяя деньги на развитие своей киношколы и поддержку местных художников. Читая лекции в разных странах мира, я обратил внимание на то, что аудитория не всегда охотно воспринимает термин «герой».

В частности, это слово не любят в Австралии и Германии. Австралийцы не доверяют героическому пафосу, поскольку долгое время он использовался как инструмент вербовки молодых людей для участия в войнах, которые вела Британская империя.

В Австралии есть, разумеется, свои герои, но они непритязательны, предпочитают держаться в тени и остаются пассивными дольше, чем в других культурах. Как большинство героев, они противятся зову к странствиям, да и потом долго не могут свыкнуться с этой ролью.

Стремление к лидерству или желание привлечь к себе всеобщее внимание считается в Австралии дурным тоном: если «цветочек слишком вымахал», его непременно попытаются срезать.

Наибольшее восхищение вызовет тот герой, который, как Безумный Макс из одноименного фильма, не признает своего героизма и не соглашается распоряжаться ничьей жизнью, кроме собственной. В Германии двойственное отношение к героике.

На протяжении веков в этой стране благоговели перед героем, но две мировые войны и наследие Гитлера и наци нанесли смертельный удар этой идее. Нацизм и германский милитаризм извратили мощные символы героической мифологии, используя их для искоренения всего человеческого в людях, для порабощения и уничтожения других народов.

Как любая архетипическая конструкция, любая философия и любое вероучение, в нечистых руках миф о герое может превратиться в смертоносное оружие. В постгитлеровский период в Германии произошла переоценка ценностей.

Духу современного немецкого общества скорее соответствует бесстрастный хладнокровный антигерой. Излюбленным стилем стал чуждый сентиментальности реализм, хотя ему и не удалось полностью вытеснить дух романтизма и любовь к фантазии.

Немцы с удовольствием читают и смотрят красочные истории о героях других народов, однако к собственной героической традиции пока возвращаются неохотно. Порой концепцию путешествия героя упрекают в том, что она воплощает воинственную мужскую культуру. По мнению ряда критиков, героический миф давно превратился в орудие пропаганды, с помощью которого молодых людей заставляют убивать других и бесцельно жертвовать собственными жизнями.

Такая позиция не лишена оснований: многие литературные и фольклорные герои — воины, и их образы зачастую служили средством пропаганды и вербовки. Однако неправомерно отвергать мифологические модели только потому, что некоторыми они превратно истолковываются. Образ воина — лишь один из многих: героем может быть пацифист, мать, паломник, дурак, странник, отшельник, изобретатель, сестра милосердия, спаситель, художник, сумасшедший, любовник, шут, король, жертва, раб, работник, мятежник, авантюрист, неудачник, трус, святой, чудовище и т.

И в целом творческие преимущества этой формы существенно превосходят любые потенциальные угрозы злоупотребления ею.

Иногда концепцию путешествия героя критикуют как маскулинную теорию, придуманную мужчинами для упрочения собственного господства и не имеющую отношения к уникальному и отличному от мужского миру женщины. Охотно признаю, что описание традиционных сюжетный схем действительно нередко осуществляется с маскулинистским уклоном — просто в силу гендерной принадлежности большинства теоретиков.

Я сам мужчина и вынужден смотреть на мир мужскими глазами. Тем не менее я признаю отличия женского путешествия и постарался исследовать их. Безусловно, каждый герой — это прежде всего человек, который рождается, растет, достигает поры расцвета, стареет. Однако принадлежность к прекрасному полу неизбежно влечет за собой определенные алгоритмы мышления, поведенческие модели, проблемы и нужды.

Бессмысленно отрицать, что возможна существенная разница в формах путешествия женщины и мужчины. Мужчина непосредственно переходит от цели к цели, двигаясь по прямой, в то время как траектория развития женского образа может быть спиралевидной. Пожалуй, спираль — наиболее точная аналогия путешествия женщины, в отличие от прямой линии или просто круга.

Другая модель — серия концентрических окружностей — отражает чередование интроспективного путешествия женщины и противоположного ему движения во внешний мир. Маскулинному стремлению преодолевать препятствия, чего-то достигать, что-то завоевывать и чем-то обладать противостоит женская установка на сохранение семьи и вида, заботу о домашнем очаге, победу над собственными эмоциями, достижение гармонии и создание красоты.

Эти различия, продиктованные половой принадлежностью, хорошо изучены женщинами-исследователями. Примечание для мужчин: будут вопросы — обращайтесь к дамам.

Вскоре после выхода первого издания моей книги я услышал упреки в том, что описанные мною схемы устарели, поскольку современные информационные технологии породили новые стратегии нелинейного интерактивного повествования. Представители этого лагеря оппонентов считают, что старые идеи путешествия безнадежно вязнут в таких условностях, как начало, середина, конец, причина и следствие, поступательное развитие сюжета.

Новая волна должна, по убеждению некоторых критиков, сбросить традиционного автора с пьедестала. Отныне люди будут сами рассказывать свои истории так, как захотят, перескакивая от одного момента к другому и сплетая нечто, похожее скорее на паучью сеть, чем на цепь событий. Действительно, компьютерные технологии и нелинейное мышление обещают нам заманчивые возможности. И все же людям никогда не наскучит слушать сказки. Погружаясь в придуманный кем-то мир и позволяя автору мастерски вести нас по извилистым тропам, мы испытываем ни с чем не сравнимое удовольствие.

Неплохо водить машину самому, но и сидеть на месте пассажира порой не хуже: любоваться видами гораздо удобнее, когда не держишь в руках руль и не думаешь на каждой развилке о том, какую дорогу выбрать. Интерактивность же присутствовала в культуре всегда: слушая «линейное» повествование, мы выстраиваем в своем сознании множество нелинейных гипертекстовых связей. Так что путешествие героя превосходно вписывается в мир компьютерных технологий. За многие столетия своего существования древняя парадигма обросла тысячей ветвей, каждую из которых можно оплетать паутиной новых сюжетов.

Гастролируя с лекциями, я также столкнулся с возражениями, направленными против другой основополагающей посылки моей теории: некоторые читатели сомневаются в том, что герой способен в одиночку изменить жизнь своих собратьев, и вообще в том, что перемены нужны. Они находятся как бы «на стыке»: вобрав лучшие черты того и другого типа, эти книги сохраняют как признаки серьезного музыковедения, так и признаки массовых, просветительских изданий. В чем-то, мне кажется, книги Дж.

Коллиера сродни лучшим образцам столь любимой нашими читателями серии «Жизнь замечательных людей». Совершенно очевидно, что Дж. Коллиер ориентируется не на элитарного читателя и не на джазменов-практиков уровень знаний и интересов некоторых из них огорчает узостью и прагматизмом. Он обращается в первую очередь к истинным любителям джаза.

И, как добрый поводырь, ведет их за собой. Он стремится простыми словами рассказать о явлениях сложных, многозначных, погружает читателя в глубины звуковой материи, терпеливо и подробно объясняет особенности джазовых музыкальных структур. Но здесь Дж. Коллиера, как и других исследователей джаза, подстерегают немалые трудности. Ведь джаз и в этом его сходство с фольклором , в сущности, не имеет письменности, адекватно фиксирующей звучание.

Суть его природы — импровизация. У любой джазовой композиции нет своего единственного образца, нет канонического текста. Есть множество исполнительских вариантов основного мелодического первообраза иначе говоря, темы, дающей импульс развитию. Но того, что мы называем оригиналом, — как бы нет!

В джазовом мире широко известен курьезный случай: Джону Колтрейну однажды показали тщательно воспроизведенную нотную запись его сольной импровизации — и он не узнал собственной музыки!

Запись далеко «увела» музыку от ее реального звучания. Учитывая эту особенность джаза, Дж. Коллиер предлагает нам, читателям, воспитанным в иной музыкальной традиции, не привычную для нас слуховую опору в виде нотозаписи , а прием вербального описания музыки. Он скрупулезно, такт за тактом, выстраивает вереницу чисто технологических подробностей, разъясняет лад, метр, ритм, гармонию, тембры той или иной джазовой пьесы. Мы вчитываемся в эти подробные описания, но слух наш все-таки дремлет, музыка редко оживает в сознании.

Кажется, что даже схематичный нотный пример тема, гармония мог бы дать более наглядное — и более точное — представление о характере и динамике джазовой композиции. Впрочем, это частное замечание. Оно не сказывается на общей положительной оценке книг Дж. До сих пор речь шла о ранее вышедших работах Дж.

Объясняя метод и стиль автора, я старался подвести читателей к пониманию новой его книги. В целом она кажется мне интересной, и я не сомневаюсь в ее успехе. Но, прежде чем оставить читателя один на один с текстом, я хочу несколько расширить заданную тему. Делаю это не потому, что собираюсь полемизировать с автором, моим коллегой и добрым другом; оснований для спора нет, отдельные наши расхождения в оценках не являются принципиальными.

Причина в другом. Я считаю совсем не лишним — более того, необходимым — сопоставить взгляд на Эллингтона американского исследователя, взгляд особо пристальный, исходящий из недр культуры, в которой вырос великий музыкант, со взглядом «со стороны», из другой среды, другой культурной традиции. Опыт показывает: такие встречные, перекрещивающиеся суждения могут высветить художественное явление в необычном ракурсе, открыть что-то новое, неожиданное.

Коллиер справедливо отмечает вклад Эллингтона в американскую культуру, его выдающуюся роль в процессе эволюции джаза. Исходя из этой посылки, следует сказать и о том, о чем не говорится в книге: о влиянии творчества Эллингтона на советский джаз начиная с х годов и до наших дней. Тема интереснейшая. Обращаясь к ней, выскажу не только свое мнение, но и мнения многих коллег-музыкантов, с которыми я встречался в разные годы. Мне довелось говорить об Эллингтоне с корифеями советского джаза — Л.

Утесовым, А. Цфасманом, А. Варламовым, В. Кнушевицким, Э. Рознером, Н. Минхом, О. Я хорошо знаю, какой мощный стимул дал Эллингтон следующему поколению музыкантов, к коему сам принадлежу, — говорю о В. Людвиковском, А. Бабаджаняне, У. Найссоо, Ю. Саульском, А. Эшпае, Г. Канчели, К. Орбеляне, Г. Гараняне, Г. Лукьянове, А. Кролле, Г. Гольштейне, А.

Козлове, Д. Голощекине, Н. Левиновском, И. Бриле, Л. Чижике, А. Кузнецове и других. Наконец, я вижу, как традиции Эллингтона обретают сегодня новую жизнь у более молодых джазменов. Каким было воздействие творчества Эллингтона на наших джазовых музыкантов?

Я не преувеличиваю. Это наша любовь, безграничное восхищение, мечта. Наша школа. Наша звучащая джазовая энциклопедия, из которой мы черпали идеи, образы, технические приемы. Никогда не видя Эллингтона, мы все учились у него в классе, где не было ни стен, ни дверей, — ибо это был джаз. Но Эллингтон словно парил над всеми, всех перекрывал. И потом, те, другие, приходили и уходили, оркестры взлетали на гребень славы и распадались.

А Эллингтон оставался, упорно шел сквозь годы, был все так же прекрасен и неколебим. Он казался нам вечным, на все времена.

Знаете ли, мы, джазмены, очень разные люди, с разными характерами, устремлениями, симпатиями. Но в любви к Эллингтону сходились все. Это как клятва — все едины. Эллингтон был для нас символом, недосягаемым образцом в джазе. Однако он совсем не подавлял своим величием и совершенством. Напротив, побуждал нас, музыкантов, к творчеству, звал к поискам в джазе своего, оригинального. Это и было главное в нашем восприятии Эллингтона. В искусстве, как в любом человеческом деле, всегда есть основа, исток, некая точка отсчета, с которой все начинается.

Творчество Эллингтона — важное, быть может, ключевое звено, скрепляющее бесконечную джазовую «цепь» во времени и пространстве». Мало что можно добавить к этим словам. Я думаю, под ними подпишутся все любящие джаз музыканты, в какой бы стране они ни жили, какое бы направление ни исповедовали в творчестве — от «мейнстрима» до «авангарда».

Вспоминаю, как однажды мы с Джоном Гарви, известным джазовым педагогом и практиком, деканом факультета Иллинойсского университета, слушали выступление ансамбля, игравшего головокружительный «фри-джаз». Музыканты кончили играть, раскланялись, ушли.

Джон усмехнулся: «Чудаки эти ребята. Они думают, что открывают в джазе что-то новое, а на деле используют все те же идеи и приемы, которые были заложены Армстронгом и Эллингтоном». К сожалению, Дж. Коллиер в своей книге обошел вниманием событие, ставшее для нас, советских музыкантов, кульминацией, вершиной нашего общения с джазом: я имею в виду триумфальные гастроли оркестра Дюка Эллингтона в Советском Союзе сентябрь — октябрь года. Выступления прославленного музыканта вызвали невиданный резонанс, на каждом концерте — потрясение, взрыв слушательских эмоций.

Кто-то из музыкантов, совсем не шутя, назвал эти гастроли американского оркестра рубежом, вехой в истории нашего, отечественного джаза и впредь предложил осмысливать то или иное событие особым временным исчислением — «до» приезда Эллингтона или «после» него. Можно понять такой ход мысли. Действительно, Эллингтон явил нам высочайшие образцы джазового искусства, выказал столь важную во всяком художестве «меру вещей», безупречный вкус.

Можно сказать, что он во многом изменил, возвысил наше музыкальное сознание. Для нас, счастливцев, сумевших попасть на концерты оркестра нашлись поклонники, проехавшие с коллективом весь гастрольный маршрут!

Забылись пластинки и радио, фотографии и кинокадры, поблекли фантастические рассказы и слухи об Эллингтоне без этого джаз не был бы джазом — на сцене стоял живой человек, во всем блеске своего таланта и всемирной славы, говорил с нами, улыбался, дирижировал, играл на фортепиано, а рядом с ним были не менее знаменитые музыканты оркестра, чьи экзотические имена и фамилии мы зачарованно повторяли с юношеских лет.

Это ли не чудо! Постараюсь быть точным московским хроникером, назвать подробности, которых в книге нет.

В столице оркестр дал шесть концертов — четыре в Театре эстрады, два в Лужниках; добавились также выступления в Доме дружбы и в американском посольстве, где Эллингтон единственный раз играл соло. Представлю и музыкантов оркестра, это тоже факт джазовой истории:. А за роялем — «Вот и я, великий, великолепный, грандиозный Дюк Эллингтон» с этой фразы, как пишет один из биографов, начинал свой день, спускаясь из спальни к родителям, маленький мальчик, будущий «Маэстро Дюк».

Даже тогда, на заре жизни, в этом не было кокетства — скорее неосознанный стимул, заклинание, призыв тех скрытых духовных сил, что дремлют до времени в человеке. Эллингтон в конце концов стал тем, кем страстно стремился стать.

Как выглядел Эллингтон на сцене? Я был на всех четырех концертах в Театре эстрады, один раз сидел в оркестровой яме, где обычно находится дирижерский пульт, и увидел Эллингтона совсем близко. Под гром аплодисментов он вышел из левой кулисы и сразу, как говорят артисты, «взял» публику, еще не сказав ни слова, не сыграв ни одной ноты. Он просто взглянул в зал, поднял в приветствии руки и улыбнулся доброй улыбкой.

Его обаяние действовало мгновенно. Среднего роста, худощавый и стройный для своих лет во время гастролей ему было 72 года , в элегантном красном пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом, Эллингтон смотрелся великолепно. Он двигался на сцене легко и пластично, был естествен во всем — в слове, в жесте, в общении с музыкантами и публикой.

Никакой суеты, никакого заигрывания с залом. Чуть покачиваясь в ритме, неприметно дирижируя два-три «подхлестывающих» акцента, поворот головы, короткий взмах рукою на tutti , садясь время от времени к роялю, подходя к музыкантам и бросая реплики на ходу, Эллингтон был полон музыкой, он творил ее вместе с оркестром, он наслаждался ею, «своей госпожой, своей возлюбленной» так названа его знаменитая биографическая книга.

Он светился радостью. Перед нами был счастливый человек, гордый своим делом. И мы были счастливы вместе с ним. На одном из концертов мое место в зале оказалось рядом с Арамом Хачатуряном. Реакция его была бурной, восторженной: «Для меня это первый подлинно джазовый композитор!

Не могу насытиться его музыкой. В ней кровь кипит. Это по мне! В антракте мы с Хачатуряном прошли в артистическую к Эллингтону. Музыканты приветствовали друг друга, обнялись. Я вглядывался в Эллингтона. Он был оживлен, но видно было, как он устал. Конечно, возраст наложил печать на его облик: осунувшееся морщинистое лицо, короткие, чуть вьющиеся, тронутые сединой волосы, руки мягкие, гибкие, но тоже в морщинах.

У Эллингтона низкий, хрипловатый голос, говорил он медленно, чуть растягивая слова, был предельно внимателен к собеседникам. Он дарил окружающим ощущение домашности, покоя. Но чем больше я всматривался в его лицо, тем явственней выступали на нем, казалось, несогласуемые, так поражавшие меня состояния: открытая, белозубая улыбка и глубинная, мудрая, всепроникающая печаль в глазах.

Я вспомнил: подобное выражение можно увидеть на многих портретах Луи Армстронга. Я думаю, что Эллингтон, будучи знаменитым артистом, контактным, «прилюдным» человеком, постоянно выходящим на публику, по сути своей оставался скрытным, боялся выставлять себя напоказ. Эллингтон тщательно оберегал свой внутренний мир, дорожил его тишиной и тайной и мало кому открывал душу.

Прошли годы, и я нашел подтверждение своим мыслям у самого Эллингтона: «В этом мире у нас много стремлений, но мы видим: каждый из нас одинок. Одиночество каждого — основное, исходное состояние человечества. Парадокс в том, что ответ на это чувство одиночества и способ его преодолеть — общение — содержатся в самом человеке».

Как пианист он был парадоксален, не подходил под обычные мерки, все делал вроде бы «не так». Вряд ли можно назвать его и солистом в общепринятом смысле: техникой он не блистал, о виртуозности высшего порядка и речи не было.

Эллингтон в основном играл вместе с оркестром, отдельные сольные вставки более походили на интерлюдии, носили характер связок между разделами композиции. Один музыкант, не в силах постигнуть феномен игры Эллингтона, воскликнул в сердцах, восхищаясь и удивляясь одновременно: «Это гениальный пианист без техники!

Эллингтон выделялся чем-то иным, прежде всего поразительным сплавом артистических качеств. Несмотря на странную, низкую посадку рук, у него было прекрасное туше, рождавшее мелодическую протяженность, особую певучесть тона. Игра, скупая на краски, никаких пианистических эффектов, и при этом — насыщенность, осмысленность каждой фразы, каждого аккорда, даже отдельно взятого звука.

Духовность — вот что прежде всего ощущалось в его игре. Скажу, наконец, несколько слов об авторе этой книги — Джеймсе Коллиере. Впервые мы увиделись с ним в Москве.

Он позвонил мне, сказал, что хочет встретиться, будет ждать меня у отеля. Как мы узнаем друг друга? Да очень просто: будем держать в руках только что вышедшую книгу «Становление джаза».

Так мы познакомились. Джеймсу за шестьдесят. Он энергичен, подвижен. Если не считать это выражение штампом, типичный американец. Привлекательное сочетание интеллекта, профессиональной этики и достоинства, редкой открытости в общении, почти детской непосредственности и доброты. Он — настоящий труженик. Стук пишущей машинки, время от времени перемежаемый звуками музыки, не умолкает по многу часов в его небольшой, уютной квартире, расположенной в самом центре Нью-Йорка, на Манхэттене, в знаменитом артистическом «краснокирпичном» квартале Гринвич-Вилледж.

Выйдя на пенсию, Дж. Коллиер освободился от всякого рода мелких забот, службы и целиком отдался «настоящей» работе. В прошлые годы он преподавал в колледжах, активно выступал как музыкальный критик «Нью-Йорк таймc», играл на тромбоне в известных джазовых коллективах.

Музыкантские интересы его разнообразны. В свое время он организовал ансамбль духовых инструментов «Хадсон Вэлли», специализировавшийся на исполнении музыки барокко.

Написанный им учебник «Практическая теория музыки» используется во многих колледжах Соединенных Штатов. Книга о Дюке Эллингтоне — одно из звеньев в серии работ о корифеях джаза, задуманной Дж. Начата работа о Каунте Бейси. Не забуду встреч и бесед с Дж. Коллиером, состоявшихся минувшей осенью в Нью-Йорке. Однажды он устроил для меня своего рода экскурсию по истории нью-йоркской джазовой сцены. Бесконечный, наполненный музыкой и разговорами день, каждый новый миг которого оказывался не похожим на предыдущий.

Мы были во многих памятных местах, в том числе на овеянной славой й улице, где имена великих джазовых музыкантов навечно впечатаны в металлические плитки на тротуаре; побывали в поражающих воображение музыкальных магазинах, где есть все, что только имеет отношение к музыке, заходили в кафе, ресторанчики, таверны, клубы, слушали там джаз, знакомились с музыкантами, снова куда-то шли.

Но самое интересное произошло поздно вечером, когда Джеймс привел меня в джаз-клуб «Гроув-Стрит-Стомпс». Небольшое помещение было полно народу. На крошечной эстраде играл ансамбль. Джеймса приветствовали как завсегдатая. Он посадил меня за столик, в полуметре от сцены. Потом, хитро подмигнув, раскрыл футляр, вынул тромбон — и шагнул в звучащую на сцене музыку.

Играл он великолепно, импровизации были изысканны и виртуозны. Сойдя с эстрады, отвечая на мои поздравления, Джеймс сказал с вызовом: «Какой я, черт возьми, музыковед, если сам не играю! Хоть на детской дудочке, но играй!

Берешься рассуждать о джазе — знай его изнутри! Вот почему я верю Джеймсу Коллиеру, верю тому, что он пишет о джазе. Надеюсь, поверит и читатель. Мир джаза всегда был населен интересными личностями: гангстерами и святыми, людьми уважаемыми и изгоями. Однако даже среди них трудно найти фигуру столь многогранную и противоречивую, как Дюк Эллингтон. Человек общительный, «пожиратель знакомств», по выражению одного из своих друзей, он был в то же время сдержан и замкнут.

Действительно понимали его лишь очень немногие. Он бывал безгранично щедрым, и он же мог грызться с музыкантами из-за грошей. Он проявлял безмерное великодушие, поддерживая давно «бесполезных» людей, но он же способен был безжалостно использовать окружающих в собственных интересах.

Подлинный Дюк Эллингтон — тайна, не разгаданная даже теми, кто знал его близко. В этой книге я попытался раскрыть этого необыкновенного человека хотя бы отчасти. Его влияние на музыку XX века огромно. И, лишь поняв, каким он был, мы сможем уяснить для себя, как ему удалось оставить столь заметный след.

Я намеренно выделил более ранние этапы жизни и творчества Эллингтона. Тому есть несколько причин. Во-первых, поздние стадии его работы достаточно полно осветил ряд книг, появившихся после его смерти. Во-вторых, на мой взгляд, наиболее значительные произведения были созданы Эллингтоном прежде, чем он достиг своего пятидесятилетия, и мне хотелось сосредоточиться именно на этом периоде.

И, наконец, самое важное: силы, формирующие индивидуальность художника, обнаруживаются, как правило, очень рано. Поэтому я считал необходимым исследовать ранние этапы его жизни и докопаться до корней его искусства. Книга, подобная этой, создается не одним автором. Она рождается благодаря усилиям многих людей.

Великолепные указатели Бенни Аасленда и Д. Бэккера, а также итальянцев Массальи, Пусатери и Волонте обеспечили меня дискографическими данными. Если же недостаточными оказывались биографические сведения, я обращался к безукоризненному труду Леонарда Фэзера «Энциклопедия джаза» и к абсолютно достоверному справочнику Джона Чилтона «Кто есть кто в джазе». Биографии Эллингтона, принадлежащие другим авторам, анализируются в тексте самой книги, поэтому читатели смогут познакомиться с моей оценкой этих работ.

Чрезвычайно полезными оказались устные рассказы лиц, знавших Эллингтона, и я хотел бы поблагодарить тех, кто представил меня этим людям и помог мне во многих отношениях.

Это Дэн Моргенстерн и сотрудники Института джаза при Ратгерском университете; Вивиан Перлис и ее коллеги Гарриет Милнc и Джен Форниер из Йельского университета, осуществляющие проект под названием «Устные источники биографии Дюка Эллингтона»; работники Шомбургского центра изучения негритянской культуры в Нью-Йорке.

Херб Грей предоставил мне фотографии и другие материалы из личной коллекции. Эндрю Хомзи обогатил меня своим пониманием музыки Эллингтона. Джоффри Л. Коллиер помог в исследовании некоторых произведений. Эдвард Бонофф выверил многочисленные страницы музыкального анализа и внес множество существенных предложений и критических замечаний. Я особенно благодарен Джону Л. Феллу, предоставившему мне ряд неизвестных работ Эллингтона, которые я не мог разыскать сам. Он также уделил мне немало времени, демонстрируя кинофильмы с участием Эллингтона из своей личной коллекции, прочитал рукопись от начала до конца и сделал ценные комментарии.

Я бесконечно обязан Стэнли и Хелен Данc, которые часами беседовали со мной об Эллингтоне, вновь и вновь отвечая на вопросы, обсуждая и критикуя рукопись. Их помощь неоценима. Разумеется, содействие, оказанное мне четой Данc и всеми, о ком я упомянул выше, вовсе не означает их одобрения моей концепции личности и творчества Эллингтона, которая целиком остается на моей совести. Я благодарю также своего редактора Шелдона Мейера за неизменную поддержку и терпение и, наконец, Уайли Хичкока и Институт американской музыки при Бруклинском колледже за содействие, позволившее мне проделать исследовательскую работу для этой книги.

Большинство людей, знакомых с Эллингтоном, считали его личностью исключительной, человеком ни на кого не похожим, более крупным и величественным, чем обыкновенные люди. Признавая его замкнутость и недоступность, они вновь и вновь утверждают, что Дюк обладал каким-то особым своеобразием.

Барни Бигард, его ведущий кларнетист на протяжении пятнадцати лет, уверял: «Все в его ансамбле знали, что имеют дело с гением». Кути Уильямc, работавший с Эллингтоном еще дольше, говорил: «Дюк — самый великий человек из всех, кого я встречал в жизни. Музыкант и человек». Он с детства был наделен способностью внушать уважение, а к концу жизни, по мнению некоторых, достиг той степени величия, которой никто не мог противостоять. Эллингтон выделялся и среди ведущих джазовых музыкантов, и вообще среди художников, которые оказываются нередко самыми ординарными людьми, наделенными слабостями и пороками, не совместимыми, кажется, с поразительным совершенством их произведений и волшебной силой таланта.

У Дюка Эллингтона характер и талант составляли единое целое. А это большая редкость. Крупные творческие победы зависят в конечном счете не от профессиональной выучки и интеллектуальных усилий. В их основе дар, искра Божия, мастерство, не доступное большинству людей. Это способность по-новому выразить мысли и ощущения; выплеснуть поток ассоциаций, когда одна идея влечет за собой целую лавину; обнаружить взаимосвязь абсолютно несопоставимых явлений.

Талант подобного свойства необъясним. Он основа выдающихся творческих достижений. Дар этот не подвластен анализу. Он не позволяет приписать успех личным качествам художника, особенностям его воспитания или посторонним влияниям. Дюк Эллингтон не обладал таким даром. Ему не хватало мелодической изобретательности Бикса Бейдербека или Джонни Ходжеса.

Многие из знаменитых мелодий Дюка были подсказаны ему музыкантами его оркестра. У него практически нет чувства крупной формы, понимания музыкальной архитектуры произведения. Его концертные сочинения, где отсутствие логики наиболее очевидно, постоянно подвергались критике за непоследовательность и бессвязность. Обладая безупречным чувством метра и пользуясь репутацией блестящего джазового пианиста, Эллингтон, однако, не обладал тем развитым ритмическим чутьем, свойственным, скажем, Луи Армстронгу, Бенни Гудмену или Лестеру Янгу, которое позволяет оживить свинговой пульсацией даже простейшие и примитивнейшие мелодии.

Тем не менее Дюк Эллингтон, скончавшийся в году, оставил после себя колоссальное джазовое наследие и, следовательно — если мы признаем джаз важной составной частью музыки нашего времени, — внес значительный вклад в развитие искусства XX века. Как могло это произойти? Каким образом человек, не наделенный заметным талантом, мог осуществить труд столь значительный? Разгадка кроется в особенностях личности Эллингтона. Он высекал свои творения не резцом подлинного таланта, как, например, Армстронг или Чарли Паркер.

Его инструментом был его характер. Натура Дюка Эллингтона стала определяющим фактором его завоеваний. Будь он хоть в чем-то иным, иными были бы и его достижения, а возможно, их бы и вовсе не существовало. Большинство джазовых музыкантов наиболее полно выражают себя, а часто и создают лучшие свои произведения до двадцатипятилетнего возраста. Многие из них после тридцати мало что смогли прибавить к уже сказанному.

Подобная скороспелость не характерна для Эллингтона. К двадцати восьми годам он не сочинил ничего достойного внимания. Он начал приобретать известность, когда ему исполнилось уже почти тридцать лет. И ему было уже за сорок достаточно солидный возраст для джазмена , когда он вошел в пору музыкальной зрелости.

Я уже где-то отмечал, что, умри Эллингтон в возрасте Бейдербека, он остался бы в памяти знатоков как заурядный бэнд-лидер х годов, записавший полдюжины пластинок, которые представляли лишь незначительный интерес.

Если бы он ушел из жизни ровесником Чарли Паркера, его помнили бы как претендента на корону Флетчера Хендерсона в качестве руководителя лучшего негритянского оркестра на заре существования биг-бэндов, а также как автора дюжины первоклассных джазовых композиций. Ну, а настигни его смерть в возрасте Фэтса Уоллера, Эллингтон вошел бы в историю джаза как значительная фигура, создатель целого ряда блестящих джазовых произведений, однако все же рангом ниже Армстронга, Паркера, Майлса Дэвиса и еще немногих, взошедших на вершину джазового Олимпа.

Но Эллингтон прожил столь долгую жизнь и оставил наследие такого масштаба, что объем данной книги позволяет отразить его лишь частично. Чтобы оценить это наследие, мы должны понять, кто такой Дюк Эллингтон. Начнем с того, что Дюк Эллингтон был негр. А быть черным в Америке — значит обрести почти уникальный жизненный опыт.

История человечества никогда не знала ничего подобного. Англичане, французы и испанцы, принесшие рабство в Новый Свет, и американцы, подхватившие эстафету, не явились первооткрывателями.

Рабство так же старо, как сама цивилизация. Однако в Америке в конечном итоге возникла субкультура, пронизавшая всю ее социальную структуру и оказавшаяся при этом и не целиком внутри, и не целиком вне ее.

Субкультура американских негров развивалась параллельно главной ветви, временами переплетаясь с ней, но никогда полностью не срастаясь. В результате негры всегда воспринимались белыми как нечто инородное, экзотическое, опасное.

Негры в свою очередь были вынуждены рассматривать основное культурное направление как бы с двух точек зрения. С одной стороны, они жаждали привилегий, которыми, казалось, обладают белые, с другой — яростно отвергали культуру, на которую им трудно было претендовать. Этот процесс соприкосновения и противостояния двух культур породил среди прочего новый стиль развлечений, сыгравший ведущую роль в становлении музыки Эллингтона.

Отмена рабства позволила неграм простодушно предположить, что они немедленно получат доступ ко всему, чего до сих пор были лишены: к образованию, политическим правам, работе, карьере, богатству. В период реконструкции, когда армии Севера, оккупировавшие Юг, открывали для негров все двери, казалось, что этим надеждам действительно суждено осуществиться. Настроенные оптимистично, негры рассчитывали обрести свою дорогу в жизни.

Они начали учиться и вникать в политику. Стремясь влиться в общий поток, они выбрали своей моделью средний класс белых. Этот образец, по утверждению историка Джоэла Уильямсона, «был глубоко и последовательно викторианским». Негры, поднимавшиеся вверх по социальной лестнице, впитывали этический кодекс западного мира, утверждавший строгий стиль одежды и поведения и не допускавший никаких внешних проявлений сексуальности, опьянения, ни малейшей эмоциональной раскованности.

Это считалось атрибутами «чужих», низшего класса негров, да и рабочего люда в целом. Особую роль в становлении Эллингтона сыграло присутствие викторианских культурных традиций в искусстве. Для викторианцев искусство, и в особенности хорошая музыка, обладало нравственной ценностью. Такое именно отношение было воспринято и новым средним классом негров.

Однако во времена юности родителей Эллингтона условия существования негров начали изменяться. Действительно, на Севере, а отчасти и на Юге начали понимать, что негры, получившие право голоса на выборах, составляют значительную часть избирателей и ими не следует пренебрегать. В результате некоторые места в правительстве и политических организациях были в виде благодеяния предоставлены негритянским политикам, которые таким образом получили возможность распоряжаться горсткой должностей.

Дверь, ведущая в мир белых, раскрылась чуть шире. При этом на Юге в 80 — е годы XIX века предпринимались настойчивые попытки эту дверь захлопнуть. Мощное движение за возвращение негров в рабство приобретало широкий размах. Оно спровоцировало эпидемию линчеваний, которая достигла пика в году, когда было убито человек, в основном мужчин.

Как отмечает Уильямсон, «внезапный и трагический рост числа линчеваний негров в и последующих годах представляется чудовищным вулканическим извержением на фоне расовых отношений Юга. На земле с ужасающей очевидностью и вправду творилось нечто беспримерное.

Толпы людей, бесчинство, кипящая ярость, окровавленные искалеченные тела и запах горящей плоти». Этот взрыв породил отчаяние среди негритянских лидеров и покончил с радужными надеждами на то, что стремление к цели, упорный труд и образование позволят черным занять достойное место в обществе.

Белый идеал утратил свою притягательность. Тогда-то и пришло понимание того, что участь негра не похожа на судьбу белого. Мысль, впервые высказанная Уильямом Э. Дюбуа, стала предвестием общественного движения под девизом «Черное прекрасно».

Это новое осмысление своего предназначения сыграет определенную роль в подготовке «Гарлемского ренессанса», начавшегося около года и оказавшего в свою очередь серьезное воздействие на музыку Эллингтона.

Но изменение отношений ощущалось скорее лидерами, нежели массой, которая все еще питала надежду влиться в общий поток. Родители Эллингтона до конца жизни следовали викторианскому идеалу и Дюка воспитывали в этом духе. Прадед Дюка по отцовской линии родом был из Северной Каролины, прабабка — из Виргинии.

Рабы, они были проданы или же перевезены в Южную Каролину, где в году родился дед Дюка Джеймс. Типичная для того времени ситуация: рабовладение в северных районах Юга, особенно в Виргинии, не приносило дохода, и лишнюю рабочую силу сбывали в Южную Каролину или Джорджию, где суровые условия существования в атмосфере ядовитых прибрежных испарений быстро сводили невольников в могилу.

Джеймс Эллингтон женился на Эмме, родившейся в году, возможно, на той же плантации, что и он сам. Джеймс был светлокожим, и его отцом вполне мог быть белый.

Эмма имела более темный цвет кожи. В четырнадцать лет она родила своего первенца, а затем рожала еще в течение двадцати двух или около того лет. Вскоре после окончания Гражданской войны, году в или , семья перебралась в графство Линкольн, на северо-западе штата Северная Каролина. Согласно одному из источников, они обосновались в городе Линкольнтон, в районе Рок-Хилл. Это была холмистая местность, пересеченная небольшой речонкой, на берегу которой и расположилось негритянское поселение.

Сначала Джеймс не имел постоянной работы, а Эмма устроилась в прислуги. Однако семье удалось обзавестись небольшой фермой. К несчастью, в е годы Джеймса разбил паралич, и на долгие годы он оказался прикован к инвалидному креслу, что не помешало ему тем не менее вести хозяйство с помощью своего многочисленного потомства. Более того, он позаботился, чтобы его дети получили образование, по крайней мере такое, какое могло быть доступно негритянскому подрастающему поколению.

Эллингтоны, безусловно, во многих отношениях возвышались над средним уровнем своей среды: были умнее, образованнее, целеустремленнее, чем большинство негров их окружения. Говорят, что Джон, брат Джеймса Эдварда, некоторое время преподавал в местной школе. Однако времена не слишком благоприятствовали способным и честолюбивым неграм.

Расовые конфликты обострялись, и поток линчеваний нарастал. После года Юг — и в частности, графство Линкольн — переживал экономическую депрессию. Как правило, исключительно на их старшего сына. Решив, что жена прекрасно справится с набедокурившим отпрыском самостоятельно, Гарри довольно потянулся, пока никто не видел, и выбросил вперед правую руку, ловко поймав ею свой старый, но все такой же неуловимый золотой снитч.

Этот снитч был особо дорог мистеру Поттеру и потому летал по дому номер двенадцать, где ему вздумается. Джинни возмущенно показывала пальцем на стоявший посреди кровати Джеймса чемодан с откинутой крышкой, в котором варилась каша из смятых мантий, рубашек, нижнего белья и школьных принадлежностей.

За стеклами очков в черной оправе, которые Джеймс надевал только тогда, когда был стопроцентно уверен, что никто, кроме членов семьи, его не увидит, хитро блестели карие глаза. Она выудила из чемодана красный с желтыми полосками и фамилией «Поттер» на спине свитер и бросила его Джеймсу. У всей школы на виду, — грозно добавила Джинни, зная, что этот неоспоримый аргумент наверняка подействует на сына.

Джинни пользовалась этим приемом уже шестой год, и система еще ни разу не давала сбоев.

Что скрывалось за внешним благополучием и богатством их семьи - Дело семьи Менендес

Пока он показательно складывал каждую вещь и с поджатыми губами укладывал ее на место, Джинни занялась размещением книг, которые сын предсказуемо свалил на нижнюю полку освободившегося шкафа.

Заодно мышцы накачаешь, пока будешь тащить свой чемодан, — Джинни была непреклонна. Джеймс нахлобучил на свою растрепанную черную шевелюру, предмет его вполне объяснимой гордости, темно-серую шапку, которую считал своей личной фишкой и никому не позволял посягать на нее, пальцем поправил сползшие на кончик носа очки и захлопнул крышку чемонада, пока мама не умудрилась сунуть в него еще какой-нибудь бесполезной и беспощадной литературы.

Джинни вытерла вспотевший лоб тыльной стороной ладони, но отдохнуть хотя бы минутку ей не дали. С верхнего этажа послышался недовольный девчоночий голосок:. Гарри вышел из кухни с куском свежего лимонного пирога и чуть не налетел на лежавший на полу прихожей чемодан. Ногу чуть ниже колена сковала боль, но Гарри только беззаботно махнул рукой и присел рядом с сыном.

Ему нравилось, что его дети сами интересовались литературой маглов. Иногда даже Джеймса можно было увидеть с книгой Толкиена или Кинга в руках. Лили зачитывалась историями о вампирах, а когда Гарри в порядке общего ознакомления с интересами дочери решил прочитать пару ее любимых книг, Лили поведала ему, что это очень красивая история любви вампира и обычной девушки, и Гарри понял, что едва начавшееся чтение надо заканчивать.

За ней по пятам следовала надутая Лили, которая не сказала никому ни слова и хлопнула ведущей в кухню дверью.

Что это с Лили? Лили мрачно опускала печенье в чашку с чаем и подняла на отца огорченный взгляд. Ты из-за платья так расстроилась? Лили ничего не ответила. Гарри искренне недоумевал, как можно так переживать из-за испорченного куска ткани.

Но это же женщины, они всегда найдут, из-за чего лишний раз испортить себе настроение. Он уже приготовился успокаивать дочь какими-нибудь аргументами, которые наверняка покажутся ей убедительными и непременно поднимут настроение, как в кухню вдруг ворвался Джеймс и решил все проблемы одним предложением:.

Лили скривилась и отвернулась к окну, но на щеках у нее успели мелькнуть ямочки, которые появлялись всякий раз, как девочка улыбалась. За эти ее ямочки Гарри готов был подарить дочери весь мир, не говоря уже о каком-то несчастном платье. Совершенно неожиданно бахнул тостер, как и вся техника, которая рано или поздно оказывалась в руках Джеймса.

Гарри, Лили и Джинни подскочили и обернулись на него, в руке мистера Поттера инстинктивно возникла волшебная палочка, а у Джинни был такой вид, будто она готовилась броситься грудью на амбразуру, спасая сына. Тостер бахнул во второй раз, и из него вылетели сморщенные черные кусочки хлеба, описавшие в воздухе полукруг.

Один из них упал в раковину, а второму повезло еще меньше — в совиную кормушку. Джинни потушила палочкой заискрившийся тостер и взяла лицо Джеймса в ладони. Тот увернулся и чмокнул встревоженную мать в щеку. Просто скажи дедушке, чтобы в следующий раз дарил тебе вещи, которые прошли краш-тест. Ничего не забыл? Комната Роксаны Уизли была предметом зависти, по меньшей мере, половины ее многочисленных кузин.

Большая кровать с резной спинкой, воздушным бледно-розовым пологом и белоснежными кружевными и мягкими плюшевыми подушками, темно-розовые обои, тяжелые ночные шторы с серебристыми кисточками, туалетный столик из розового дерева, заставленный бесчисленными баночками и тюбиками для наведения красоты, хрустальная люстра, которая ночью играла волшебными бликами, море семейных фотографий в рамках и просто бесчисленное количество самых разных мягких игрушек, от магловских, неподвижных и очаровательных, до волшебных, чудаковатых и общительных.

Самой главной гордостью Роксаны был подаренный любимым дядей Чарли дракон породы опаловоглазый антипод, который занимал половину кровати и частенько фыркал довольно натуральным, но абсолютно безопасным огнем. Здесь Роксана чувствовала себя настоящей принцессой. Единственным существенным недостатком этой прекрасной комнаты была очень плохая звукоизоляция. Мама и папа снова кричали друг на друга. Детство Роксаны прошло в бесконечных скандалах родителей, к которым она так и не смогла привыкнуть.

Ее старший брат Фред, едва закончив Хогвартс, поступил умнее всех них: снял квартиру в центре Эдинбурга и появлялся дома только на воскресных обедах у бабушки и дедушки Уизли. Роксана очень любила своих родителей, но с нетерпением ждала, когда станет такой же независимой, как Фредди.

Что ответил папа, Роксана не услышала. Скорее всего, в ход пошли заглушающие чары, потому что родители не хотели, чтобы их дочь думала, будто они затеяли очередной скандал из-за нее.

Девочка сделала вид, будто не слышала ни слова из того, что сказали друг другу родители. Она поднялась с постели, отчего ее кудряшки чуть подпрыгнули. Анжелина явно собиралась что-то сказать, но передумала. Роксана сама разодрала расческой свои проблемные волосы и только после этого доверила их матери. Папа вошел в комнату, и Роксана поймала в зеркале добродушный взгляд его голубых глаз, вокруг которых расположилась сеточка глубоких морщинок.

Папины волосы больше не горели огнем и с каждым днем все больше и больше теряли цвет, но он по-прежнему любил пошутить над кем-нибудь и всегда был душой любой компании. Роксана предпочитала не думать о том, каким он становился, когда кричал на маму. Роксана улыбнулась ему в зеркало. Анжелина, поджав губы, в третий раз расплела рассыпаювшуюся косу и принялась за нее заново.

Джордж легко поднял тяжелый чемодан и вынес его, чтобы погрузить в машину. Мама водила автомобиль неважно и потому предпочитала не связываться с ним вообще, поэтому сегодня для поездки на вокзал «Кингс-Кросс» пришлось вызвать такси. Трансгрессировать Роксана не умела и не собиралась учиться. Ее снова обострившаяся клаустрофобия нередко приносила всей семье неудобства.

Ей казалось, что она поступает как трусишка, оставляя родителей наедине с их проблемами, правда, она тут же постаралась избавиться от этой мысли. Будь она их семейным психологом, она бы, наверное, посоветовала им развестись. Анжелина уже сидела в такси на заднем сиденье и мрачно смотрела в противоположную сторону улицы, таксист барабанил пальцами по рулю и равнодушно следил за щеточками, которые убирали с лобового стекла дождевую воду.

Роксана с отцом стояли прямо под проливным дождем, но оставались абсолютно сухими. Это очень озадачило таксиста, когда девочка наконец села в машину. Старая машина глухо взревела и покатила в сторону проспекта, где, несмотря на то, что рабочий день уже давно начался, образовалась небольшая пробка.

Хорошо, что мама больше не пыталась ни о чем поговорить. Лондонский ливень еще не добрался до Дартфорда, но солнце уже спряталось за тяжелыми грозовыми тучами, а местные жители обливались потом в природной парилке. Рыжеволосая, загорелая после летнего отдыха Роза Уизли сидела у своего школьного чемодана и пыталась определить, какие книги в этом учебном году ей понадобятся больше всего.

Гермиона держала в руках темно-бордовый свитер с искусно вышитой на груди буквой «Р». Очередное рождественское творение свекрови вызвало у них с Роном одинаковые ностальгические улыбки. Похоже, миссис Уизли наконец запомнила имена собственных детей, зато теперь путалась в многочисленных внуках.

Даже она в свое время не тащила в Хогвартс все, что плохо лежало на книжных полках. Роза попыталась стащить один из учебников, но Гермиона перехватила его и скептически посмотрела на дочь: — Зачем тебе «Высшая трансфигурация», ее же не проходят в школе… А «Экономика магического хозяйства» уж точно не тянет на «легкое чтение».

Рон сколько угодно мог хвастаться, что его дочь унаследовала мамины мозги, вмещающие в себя чудовищный объем нужной и ненужной информации, но Гермиона-то лучше всех знала, чем это все чревато. Она тоже через это прошла и потому написала лично профессору МакГонагалл, чтобы Розе не позволяли записываться больше чем на три факультатива.

Гермиона очнулась от размышлений, но ответить ей не дал голос сына из соседней комнаты, откуда раздавались звуки игровой приставки:. Роза высунула язык и скривилась. С «Высшей трансфигурацией» и «Экономикой магического хозяйства» пришлось распрощаться.

Гермиона, занятая утрамбовкой вещей дочери, подумывала, не применить ли к чемодану еще раз заклинание Незримого Расширения, как вдруг ей на глаза попалась еще одна занятная книжица, тщательно завернутая в одну из парадных мантий.

Пока Роза отвлеклась на поиски волшебной палочки, Гермиона вытащила книгу и по-девичьи хихикнула. Мозги мозгами, но девочка всегда остается девочкой, и находка в чемодане Розы это только подтверждала.

Автором значилась некая… Лаванда Браун. Час от часу не легче. Гермиона выругалась про себя. Покрасневшая Роза отобрала у матери книгу и поспешно сунула ее в чемодан, резко захлопнув крышку и чуть не отбив Гермионе руку. Ей показалось, что один из плакатов Адальберта Уоффлинга осуждающе от нее отвернулся. Но на самом деле выдающийся ученый просто поудобнее устроил голову во сне. Платформа девять и три четверти, от которой отправлялся в свой неблизкий путь Хогвартс-Экспресс, тонула в какофонии звуков и голосов.

Ливень нещадно барабанил по грязной стеклянной крыше вокзала, так что Джинни приходилось чуть ли не кричать в ухо Джеймса, который уже не знал, как ему отделаться от матери, и потому соглашался с каждым ее словом. Иначе твое место в академии мракоборцев благополучно уплывет к какому-нибудь Малфою. Джинни только отмахнулась. Джеймс понял, что я хотела сказать. И на помощь папы даже не думай рассчитывать, поступать ты будешь на общих основаниях.

И квиддич. Гарри, который о чем-то отрывисто говорил по мобильному, кивнул сыну, мол, потерпи, через пятнадцать минут поезд уедет. Она провожала девочку долгим внимательным взглядом и чему-то улыбалась. Джинни возмущенно вскинула изящные брови. Лили звонко засмеялась. По-видимому, испорченное платье давно уже вылетело у нее из головы.

Голова Забини между тем уже торчала из окна поезда. Она что-то сказала своим родителям, стоявшим у края платформы, и рассмеялась. У нее была кофейного цвета кожа и раскосые карие глаза, а волосы струились по стеклу черным блестящим водопадом. Альбус только пожал плечами, и семья дружно сделала вид, что этого разговора не было. Однако Джинни время от времени косилась на непринужденно болтавшую с родителями девочку и явно что-то прикидывала.

Рон, Гермиона и дети появились на платформе как раз в тот момент, когда Джинни сокрушалась, что забыла дома сандвичи, приготовленные детям в дорогу. Несколько любопытных голов даже обернулись на аппетитный запах, который источала провизия. Толпа любопытствующих смыкалась вокруг них и глазела на старших Поттеров и Уизли, приоткрыв рты.

Они же спокойно обняли своих детей, ничуть не смущаясь от всеобщего внимания. Из поезда тоже высунулись любопытные носы, которые Рон ворчливо пообещал поотрывать.

Передавайте привет Невиллу и Хагриду! Роза помахала ей, давая понять, что услышала. В тамбуре, накручивая светло-рыжую прядку на палец, стояла Доминик Уизли, к которой Роза тут же влетела в объятия. Поезд взревел, выпуская на платформу густые клубы белого пара. Кто-то из родителей захлопнул дверь вагона, но не рассчитал силу, и Роза вздрогнула от громового звука.

Казалось, он распространился повсюду, а Роза зарычала, досадуя не то на нерадивого родителя, не то на саму себя. Поезд, стуча колесами и оставляя промокший Лондон позади, набирал ход. Сказать, что я подыхала там с тоски, ничего не сказать. Роза уже привыкла к нытью кузины по поводу ее внешнего вида, поэтому отреагировала только кривой улыбкой.

Когда тебе надоест быть тыквой, — она пожала плечами. Мода маглов — наша мода, Роузи. Смотри, какую прелесть мне подарила Виктуар, — Доминик отодвинула прядку за ухо, демонстрируя Розе сережки-висюльки с какими-то цветными камешками.

Сестры очень любили Роксану, и хотя она была старше них на год, это она нуждалась в их покровительстве, а не наоборот. Почему-то так повелось еще с детства, а с тех пор все привыкли и не собирались что-то менять.

Роксана засмущалась и убрала вьющийся локон за ухо, в котором блеснул розовый жемчуг. По крайней мере, до тех пор, пока Доминик не найдет пробел в разговоре, чтобы вдоволь восхититься новыми сережками Роксаны и похвастаться своими собственными. Роза с напускной серьезностью покивала, когда Роксана неверяще расширила глаза.

Ей этого всего и дома хватало, а кузины созданы явно не для того, чтобы обсуждать с ними домашние вопросы. Она заговорщически толкнула Роксану плечом и хитро прищурилась: — Лучше расскажи-ка нам, как там дорогой кузен Фредди поживает. Доминик оживилась и проделала с Роксаной то же самое, только с другой стороны. Тамбур наполнился хитрым девичьим хихиканьем. Фред был старше них на пять лет, и в детстве все кузины по очереди непременно были в него влюблены.

Сейчас они все выросли и только посмеивались над своими ссорами и драками из-за места за столом рядом с Фредом, но устоять перед искушением посплетничать о красавчике кузене никогда не могли. Скорпиус Малфой тащил по коридорам свой новенький чемодан, набитый самыми модными шмотками до отвала, отдувался и прижимался к стене всякий раз, когда ему попадались встречные люди.

Они на него, как правило, даже не смотрели, и Скорпиуса ничуть не удивляло, что никому даже не приходило в голову уступить дорогу ему. В полном, мать его, порядке, — Скорпиус чуть оттянул легкий клетчатый шарф, который зачем-то утром повязал поверх белой футболки. Поезд между тем давно оставил Лондон позади и теперь мчался вдоль одинаковых, как из одного инкубатора, загородных домиков.

Дождь по-прежнему барабанил в стекла, а пустое купе ему так и не попалось. Одна из Уизли — Скорпиус вечно путал их имена, хотя и проучился с ними целых пять лет — кокетливо улыбалась двум семикурсникам из Когтеврана, спортивного вида ребятам, которые, оказавшись в коридоре, стали перебрасываться квоффлом.

Помахав им рукой, Уизли скрылась в купе, сверкнув короткой кружевной юбкой, и прежде чем дверь за ней закрылась, Скорпиус услышал какие-то поздравления и смех. Когтевранские квиддичисты, тоже посмеиваясь, двинулись по коридору, и в результате их квоффл предсказуемо стукнул Скорпиуса по голове. Его друг так же ловко поймал его и хлопнул того, что извинялся, по ладони. Когтевранцы удалились, все так же перекидываясь мячом.

Скорпиус потер ушибленную макушку и решительно толкнул дверь купе напротив. Во имя Мерлина, лучше бы он просидел всю поездку в тамбуре, чем встретился с этими… ну в общем, с теми, с кем он встретился. Брат и сестра Скамандеры сидели друг напротив друга и были так увлечены игрой в гляделки, что на Скорпиуса даже не посмотрели. Малфою-то к такому было не привыкать, но все равно что-то в животе обидно дернулось.

Все-таки на того, кто вваливается к вам в купе, посмотреть стоит хотя бы из любопытства, но на Скамандеров, видимо, обычные правила не распространялись. Скорпиус молчал, соображая, как бы облачить в устную форму то, что он тоже поедет в этом купе до самого Хогвартса. Но тут девчонка сама заговорила, правда, взгляда выпуклых безумных глаз от брата так и не отвела:.

Когда она говорила, ее нос смешно шевелился, а зубы были слишком большими, чтобы она могла спокойно сидеть с закрытым ртом и не испытывать в этой области неудобств. Скорпиус сообразил, что от него, наверное, ждут ответа. Он так делал с третьего курса, когда его багаж, единственный из всей кучи чертовых чемоданов, «случайно» уехал обратно в Лондон.

Кажется, она утром забыла расчесаться. Его волосы наоборот были прилизанными. Скорпиуса такое единодушие поразило не в самом хорошем смысле. Он покрепче ухватился за свой чемодан с одной стороны, Лоркан взял его с другой, а девчонка, чьего имени Скорпиус не помнил, а может, даже и не знал — у него вообще были проблемы с запоминанием имен, из-за чего он часто выглядел еще глупее, чем обычно — влезла на сиденье, предварительно скинув туфли и оставшись в одних полупрозрачных белых гольфах, и помогла парням закинуть поклажу Малфоя на верхнюю полку.

Оставалось надеяться, что полка не свалится кому-нибудь из них на голову. Лоркан осторожно сел напротив Малфоя, а его сестра пристроилась рядом с ним. Теперь они были вынуждены пялиться не друг на друга, а на Скорпиуса.

По крайней мере, рот Лоркана не открывался каждые пять минут из-за слишком крупных верхних резцов. У Малфоя глаза на лоб полезли, когда Скамандер назвала свою вату по именам. Но спустя секунду стало понятно, что никакая это не вата. Болтон — или Джексон — прыгнул на пол и вцепился в штанину Скорпиуса. Малфой поймал странное существо и протянул его Лисандре, крепко держа шарик двумя пальцами, чтобы тот снова не удрал. Лоркан все это время беспрестанно пялился на Малфоя.

Лисандра убрала своих пушистиков обратно в сумку и наконец выудила из нее то, за чем полезла. Брат и сестра хотя бы иногда заговаривали с ним, а вот в прошлом году ему пришлось ехать в школу в компании шумных сопляков, потому что даже Скамандеры были друг у друга, а Скорпиусу Малфою можно было писать книгу «Как бороться с тем, что ты одинокий неудачник.

Глава первая. Джеймс, который снова нацепил очки, взбешенно снял их и бросил на сиденье рядом. Десять минут назад поезд, по его мнению, плелся как гусеница, тогда-то он и затеял считать домики какого-то мимопроходящего шотландского поселка.

И тут поезд, как назло, помчался быстрее. Наверное, машинист тоже успел проголодаться. Пакет со стряпней дяди Рона значительно похудел после того, как к Поттерам в купе заявилась Роза и предъявила свои права на часть сандвичей, а после и Хью притащил свой вечно голодный организм.

Ал сжевал все пирожные, ему, видите ли, для развития мозгов была нужна глюкоза. Странно, что младшие брат и сестра не разбежались по другим купе, где ехали их друзья, а остались с Джеймсом.

Его лучший друг тоже его продинамил в пользу своей новой девушки, с которой у него было «все очень серьезно». Примерно на полпути до Джеймса вдруг дошло, что это его последняя поездка на поезде в Хогвартс, на следующий год он уже станет первокурсником в какой-нибудь академии мракоборцев, о которой так мечтала мама. Может быть, именно поэтому ему не удалось спровадить Альбуса и Лили? И с чего бы это у них именно сейчас взыграли братские чувства? Они с Лили играли в живые шашки, которые то и дело прыгали по доске и мешали сосредоточиться.

Двадцатка на то, что Джеймс Поттер наконец облажается, от Альбуса Поттера, — он размашисто поставил точку и протянул блокнот Лили, где она оставила аккуратную подпись рядом со своим именем.

Доминик уже в третий раз накрасила губы и снова стерла помаду, оставшись недовольной полученным результатом. Тем более зеркало в туалете поезда. Так что ты там говорила насчет выходных? Доминик кивнула, взглядом требуя немедленного продолжения. Роза вздохнула и начала вдохновенно врать, лишь бы подруга наконец отвязалась от нее со своими уроками общения с противоположным полом. В конце концов, Роза считалась одной из самых способных учениц Хогвартса, и по ее мнению, не было в мире ничего такого, что человек не мог бы освоить.

Мы просто валялись в гамаке, слушали музыку и…. Светло-карие глаза кузины расширились, а рот в восхищении приоткрылся. Так и стояла она, тыча в Розу пальцем, словно ждала подтверждения, а когда Роза смущенно покивала, уборная огласилась полным счастья воплем Доминик. Сжав кулачки и тряся ими перед собой, она жадно ожидала подробностей. Ну, то есть… — Роза прикрыла глаза и улыбнулась, вообразив, как бы это было на самом деле.

Казалось, Доминик была готова упасть в обморок от счастья. Но этого так и не случилось, потому что поезд вдруг резко подпрыгнул на рельсах, а в дверь внезапно затарабанили с ужасающей силой. Роза в панике схватилась за ручку и приложила палец к губам. Доминик, похоже, и сама перепугалась и только таращила глаза на ходившую ходуном дверь. Доминик скорчила мордашку и кивнула Розе, мол, открывай. Кляня себя на чем свет стоит за слишком длинный и к тому же лживый язык, Роза отперла дверь, за которой стояла девчонка, в чьей адекватности сомневалась половина Хогвартса.

У нее была ужасающая длинная розовая челка, которая всегда выглядела так, будто ее не мыли недели две. Одежда у нее была такой, к которой нормальная девушка побрезговала бы прикоснуться, а Доминик вообще пребывала в состоянии эстетического шока.

Зато этот экземпляр безмерно гордился своим богатым внутренним миром и никого постороннего туда не пускал. Отлить надо. Роза предпочитала с ней не связываться. А Доминик вообще предпочитала остерегаться людей с разного рода… отклонениями. Ей даже Флитвик не верит, когда она отвечает у него на уроках. Розу это не успокоило, и она начала грызть ноготь.

Внезапно ей захотелось, чтобы дорога до школы никогда не заканчивалась. Но надеждам не было суждено сбыться: в окне вдалеке уже горел сотнями огней старый добрый Хогвартс. Не успел «Хогвартс-Экспресс» затормозить, как Джеймс ловко спрыгнул на платформу и даже не покачнулся. Долгожданная станция Хогсмид светилась, как рождественская елка, и пока Джеймс поправлял дурацкую перекрутившуюся школьную форму, прямо на него упал яркий луч фонаря.

Хагрид неожиданно ойкнул, как девчонка, и поспешно отвел фонарь в сторону. Джеймс подбодрил старого друга улыбкой. Поезд между тем мягко затормозил, и платформа заполнилась голодной толпой, спешившей в гостеприимный замок, где в Большом зале их уже дожидалась самая вкусная еда на свете.

Фонарь над ним раскачивался, как на ветру, а стайка первокурсников послушно следовала за своим проводником, правда, путь они держали не к причалу, как обычно, а к веренице безлошадных карет. Присмотревшись, Джеймс и Лили увидели, что в этот раз кареты зачем-то вычистили, а Хагрид бесцеремонно выгонял из них уже успевших расположиться старшекурсников.

Он засунул руки в карманы форменных брюк и ответил кривой улыбкой на взгляд, который послала ему мелькнувшая в толпе Забини. Кареты с новичками, скрипя несмазанными колесами, укатили, правда, им на смену тут же приехала новая партия.

К одной из пока еще пустующих карет отчаянно проталкивался Малфой, а рядом с ним плыли еще две белые головы, которые, похоже принадлежали брату и сестре Скамандер. От радости, что карета в кои-то веки целиком и полностью досталась ему, Малфой споткнулся о порог и в буквальном смысле влетел внутрь. Джеймсу все-таки пришлось подавить усмешку, потому что на лице Лили отчетливо проступило выражение, до ужаса знакомое всем, кто хоть раз в жизни общался с Джиневрой Поттер: нельзя смеяться над другими, даже если, черт побери, тебе невыносимо смешно.

Лили, как ни в чем не бывало, расправила мантию и с мечтательной улыбкой уставилась в окно, а Альбус вдруг страшно заинтересовался своими безупречными ногтями. Карета, дернувшись, покатила по разухабистой дороге, то и дело подпрыгивая на кочках и проваливаясь в небольшие ямы.

В ответ на вопрос Джеймса Ал засвистел какую-то мелодию. Лили сделала губы бантиком и стала разглядывать потолок. Чтобы маленькие приставучие задроты следили за старшим братиком-хулиганом, так? Джеймс обиженно поджал губы, все его естество потребовало немедленной мести, поэтому он не придумал ничего лучше, чем схватить с пола клок колючей соломы и запустить им прямо в волосы завизжавшей сестры. Через секунду Лили уже оправилась от неожиданности, собрала с себя солому и без обиняков запихала ее Джеймсу за шиворот.

Грозилась завязаться нешуточная драма с участием подручных материалов и волшебных палочек. Лили повалилась на Альбуса, пытаясь спрятаться от попыток Джеймса отыграться и хохоча так, что звенело в ушах.

Альбус осторожно выглянул наружу и, убедившись, что ему больше ничто не угрожает, спрыгнул к подножию каменной лестницы, у которой притормозила карета. Избавившись от проблемных пассажиров, повозка немедля унеслась прочь, обиженно гремя оглоблями. Роза проводила беднягу понимающим смешком. Доминик часто его раздражала, особенно ее сладенький голосок и манера везде совать свой любопытный курносый нос.

Лили скорчила страдальческую мордашку. Роза только закатила глаза и принялась очищать мантию и волосы младшей кузины от грязи.

В Большом зале играла приятная негромкая музыка, исполняемая оркестром привидений, хотя звук, издаваемый их призрачными инструментами, сопровождался каким-то характерным загробным эхом. Доминик напоследок отпустила в адрес мрачного Джеймса какую-то колкость, повела плечиком и была такова.

Роксана, которая молчала всю дорогу до школы, тоже направилась к своему пуффендуйскому столу. Роза привычно выловила взглядом в толпе четверокурсников Хьюго и успокоилась. Как дела, Лили?

Пожав руки всем желающим и обменявшись с парой однокурсниц поцелуями в щеку, Джеймс наконец-то приземлился рядом с Райаном Криви, испытывая мрачное желание отвесить своему лучшему другу щедрого пинка. Место рядом с Райаном почему-то пустовало. Джеймс открыл было рот, но тут же получил внушительный тычок под ребра. Директор школы вот уже несколько минут буравила красноречивым взглядом ту половину гриффиндорского стола, где обосновались друзья и их окружение.

Крутая Минни пользовалась у своих учеников большим уважением и свое прозвище заслужила вполне законно. У Райана к МакГонагалл было особенно теплое отношение. Таким уж воспитали его родители. Эту способность друзья тренировали несколько лет и к седьмому курсу, наконец, овладели ею. Слизерин, Когтевран, Пуффендуй, Гриффиндор, — директор улыбнулась и кивнула столу каждого факультета, — добро пожаловать домой. Большой зал взорвался овациями и свистом. На лицах преподавателей сияли радостные улыбки.

По традиции вас ждет несколько объявлений и напоминаний, — взгляд ее выцветших, но полных силы глаз многозначительно задержался на гриффиндорцах. Разве что… — МакГонагалл обернулась на стол преподавателей. Некоторые любопытные уже тянули шеи и перешептывались, обсуждая незнакомую молодую женщину в бирюзовой мантии. Эта Грейс Талбот, похоже, слабо понимала, как вообще здесь очутилась — такой у нее был неописуемо удивленный и восторженный вид, когда в ее честь раздались бурные аплодисменты.

У нее было ничем не примечательное узкое лицо с россыпью родинок на скулах и такая пышная копна темно-каштановых вьющихся волос, которой позавидовала бы и Гермиона Уизли. Аплодисменты стихли, Грейс Талбот еще раз всем поклонилась и заняла свое место, а Джеймс, который, похоже, пялился на нее возмущенно, а не с восхищением, наконец отмер и заявил, пожалуй, чересчур громко:.

Профессор Родерик Скетч преподавал у них трансфигурацию и слыл, пожалуй, самой неприятной личностью во всей школе. Неудивительно, что на появление этой Талбот и ученики, и профессора отреагировали с поразительным единодушием. В таком случае мы с вами можем поговорить о его выходе на пенсию после банкета в моем кабинете, — великодушно предложила МакГонагалл. Большой зал грохнул от смеха.

А Джеймс ни капли не смутился, зато профессор Талбот как-то виновато опустила голову. Хотя, быть может, только самую малость: доводить Скетча до бешенства было его самым любимым развлечением. Лили дернулась на скамье и задела локтем свой пока еще пустой кубок. Лицо ее то бледнело, то розовело, а пальцы лихорадочно поправляли все еще слегка растрепанные после потасовки в карете волосы. Хьюго усмехнулся в кулак, но Лили этого словно не заметила.

Она то поднимала на Невилла взгляд, то виновато опускала его на свои коленки и старалась унять слишком лихорадочно колотившееся сердце. Ей казалось, что его предательски громкий стук слышит даже гигантский кальмар в Черном озере. А все потому, что Лили Поттер вот уже второй год была безнадежно влюблена в друга своих родителей и по совместительству ее профессора травологии. Распределение по факультетам всегда было одной из самых важных и торжественных традиций школы. А еще Шляпа каждый год дарила Хогвартсу свою новую песню, которую специально сочиняла весь год.

Новички потрясенно раскрыли рты, когда раздался низкий тягучий голос Шляпы. А Джеймс благополучно проспал и всю песню, и даже распределение. Ему ответил Райан, уже уплетавший ужин за обе щеки. Каждый год Слизерин пополнялся от силы четырьмя-пятью первокурсниками, что за последнюю четверть века сильно сократило популяцию факультета. Сейчас мало кто стремился оказаться там, откуда в свое время произрастало настоящее зло.

И хотя вспоминать об этом, кроме как на уроках истории магии, было не принято, Слизерин по-прежнему держался особняком. У него так и не получилось полностью искоренить свою дурную репутацию. Несколько раз даже поднимался вопрос о расформировании факультета, но дальше разговоров дело не заходило: директор и большинство членов попечительского совета настаивали на том, что имя Салазара Слизерина не должно быть забыто.

Джеймс раздраженно зашипел, когда со стола исчезли все сладости. МакГонагалл замялась. По-видимому, говорить правду, какой бы она ни была, в ее планы не входило. В этом все взрослые: они требуют от тебя чего-то, но не объясняют причины. Джеймс уже мысленно был готов пытать Хагрида, а если придется, то и дядю Невилла. Он же должен, в конце концов, знать, почему его лишают одного из развлечений в этом скучном месте. При слове «война» МакГонагалл едва заметно вздрогнула, но тут же взяла себя в руки и предсказуемо сменила тему на квиддич, походы в Хогсмид, никому не нужные факультативы и развлекательные кружки, а Джеймс пнул Райана под столом, давая понять другу, что нашел для них занятие на сегодняшнюю ночь.

МакГонагалл сама виновата, нечего было темнить. Моя любимая младшая сестра готова посадить меня на цепь.

Воевать с Лили, если честно, не хотелось. Хорошо еще, что к нему не прикопались Альбус или Роза, вот от кого он бы точно не отделался. Вообще скучная ты, Лил. Даже помечтать не даешь, — махнул на нее рукой Джеймс и якобы ненароком заехал по носу сгибающемуся пополам от беззвучного смеха Райану. Во время войны башня Гриффиндора была почти до основания разрушена.

Ее буквально по кирпичику восстанавливали бригады профессиональных строителей и всех тех, кому была небезразлична судьба Хогвартса. Роза провела рукой по обоям, которые, быть может, когда-то клеили ее родители — раненые, уставшие, но наконец-то свободные от бремени войны и счастливые.

В свете камина играл бликами легендарный меч Гриффиндора, вернее, конечно же, его копия, хоть и поразительно точная. Настоящий меч хранился в музее волшебных редкостей в Лондоне, который основали почти сразу после войны. Для семей Уизли и Поттеров этот меч имел совершенно особую ценность, хотя ни Роза, ни ее кузены и кузины не знали, правда ли все это или очередные выдумки дедушки Артура.

Гарри и Джинни в ответ на все расспросы только обменивались загадочными улыбками и пожимали плечами, Джеймс называл это «очередной романтической чепухой», а вот Роза в нее верила.

• Находка Базы Отдыха